Сейчас внимание общества приковано к АТО и к Главному военному клиническому госпиталю, где в настоящее время лечат бойцов. Были ли готовы военные врачи к наплыву раненых? Как отразились военные события на жизни и работе до этого «мирных» отделений? Об этом и многом другом, специфическом для военной медицины, «ВЗ» рассказал полковник медицинской службы, доктор медицинских наук, начальник нейрохирургического отделения Главного военного клинического госпиталя Андрей ДАНЧИН.
Андрей ДАНЧИН, полковник медицинской службы, доктор медицинских наук, начальник нейрохирургического отделения Главного военного клинического госпиталяВЗ Расскажите, как и когда сформировалось ваше отделение?
— Отделение нейрохирургии появилось уже в послевоенные годы — до того времени военной нейрохирургии в Украине вообще не существовало. Тогда только на базе отделения травматологии оперировали черепно-мозговые травмы. Конечно, в силу этих обстоятельств, уровень нейрохирургии того времени был невысоким. Сложно сказать, над чем именно работали в те времена, — я думаю, это были довольно рутинные оперативные вмешательства на головном мозге. Количество операций в тот период было незначительным. Мой отец, который в свое время был главным нейрохирургом Уральского военного округа, в 1989 году после защиты диссертации попал в Киевский округ. Он и рассказал, что в начале его работы в отделении проводилось лишь 60 оперативных вмешательств в год. То есть отделение было терапевтическим, и всех сложных пациентов отправляли в гражданские больницы.
С приездом Александра Данчина началась эра компьютерной томографии и МРТ. Отец как новатор начал постоянно их использовать. Он имел аналогичный опыт на базе предыдущих мест работы: в Уральском округе такие технологии уже существовали. С его приездом количество операций выросло до двух сотен в год.
Так продолжалось до 1996 года, пока Александр Георгиевич с коллективом не решился на другую инновацию — использование эндоскопических методик. Конечно, нейрохирургическая эндоскопия несколько похожа на абдоминальную, но значительно миниатюрнее, ведь простор для деятельности мозга ограничен. Интересно, что первые эндоскопы почти не отличались от современных. Пришли цифровые технологии, но размер, разрешение и принцип действия остались теми же. Именно тогда, в 1996 году, в нашем отделении удалили первое кровоизлияние с помощью эндоскопа, то есть без трепанации черепа. Затем решились еще на несколько подобных операций, и когда увидели хорошие результаты, стали интересоваться, как работают с этой методикой в мире.
Интернета тогда не было, а медицинские библиотеки не выписывали современных западных изданий для нейрохирургов, хотя западная медицина тогда развивалась семимильными шагами. Поэтому доступа к современной медицинской литературе и современным методикам, по сути, не было ни у кого, кроме тех, кто имел возможность посещать иностранные симпозиумы. Вот и нам с отцом повезло поехать в Марбург — небольшой город в Германии, где расположен прекрасный старинный университет. В нем работала группа медиков-эндоскопистов, которые активно развивали эти методики. К тому времени они уже провели два международных конгресса по эндоскопическим технологиям и организовали третий, на который мы собственно и попали.
После нашего доклада по удалению гематом нам аплодировал весь зал: ведь мы были единственными на всем постсоветском пространстве, кто решился и обнародовал свои результаты. Так мы подружились с немцами. С их помощью через специальную медицинскую систему библиотеки университета мы получили доступ к уникальным медицинским статьям. И лишь тогда смогли сравнить результаты своей работы с достижениями других клиник мира. Выяснили, что эндоскопия в нейрохирургии только развивается. Группы врачей берут отдельные патологии и постепенно осваивают этот метод. Но все только в зачаточном состоянии. Это нас вдохновило…
ВЗ А как восприняла ваше новаторство отечественная нейрохирургия?
— Если немцы нам аплодировали, то «наши» восприняли скептически. Я взял видеомагнитофон, кассету с записью операции по удалению кровоизлияния и маленький телевизор. Поехал к «гражданским» коллегам с целью показать, что мы умеем, и попросить направлять к нам пациентов, которым можно помочь малоинвазивным путем. После демонстрации удаления я услышал шокирующий ответ: «Ничего нового мы не увидели! А гематому можно и черпаком удалить. Вы там самодеятельностью занимаетесь. А мы привыкли по старинке работать». Скепсис был существенным, но мы не расстраивались. Уже в 1997 году поехали в Вильнюс на VII Балтийский конгресс: наш доклад уже был более развернут, ведь за год мы освоили эндоскопические операции и операции на позвоночнике, выделили различные методические подходы, структурировали их. На базе нашего отделения образовалась небольшая группа молодых хирургов-энтузиастов: я и двое талантливых коллег, которые сейчас работают за рубежом. После Прибалтики мы посетили конгресс в Париже, затем — во Франкфурте.
ВЗ Кто вам помогал в то время материально?
— Сами бы мы не могли это финансировать, да и государство нам не помогало. Но мы имели несколько знакомых бизнесменов, которые приобрели нам эндоскопическую стойку. Кроме того, они финансировали все поездки, оплачивали и проезд, и проживание… Постепенно наша работа переросла из количества в качество. Мы получили возможность защитить диссертации по использованию эндоскопических методик при различных патологиях. На то время уже изменилось отношение к нам и украинским коллегам. Конечно, нас мало кто поддерживал, но хотя бы не мешали. Постепенно мы осваивали все больший спектр патологий: опухоли головного мозга, патологии позвоночника и периферической нервной системы. Кроме того, старались как можно больше публиковаться. В 1997 году зарегистрировали медицинский журнал по эндоскопической хирургии, утвержденный ВАКом. Мы не скрывали своих наработок, а, наоборот, приглашали коллег к сотрудничеству.
ВЗ И с того времени украинские врачи начали активно направлять к вам пациентов?
— Нет, активно никто и никогда не отправлял. Но здравый смысл превалирует. Мы имеем очень хорошие результаты лечения окклюзионной гидроцефалии, арахноидальных кист и т.д. Таких пациентов преимущественно оперируем мы, ведь наше отделение занимает лидирующую позицию среди медицинских учреждений по использованию эндоскопии.
ВЗ А как складывались отношения между военной и гражданской нейрохирургией исторически?
— По-разному. Сейчас мы поддерживаем постоянную связь с Институтом нейрохирургии и его новым руководителем академиком АМНУ Евгением Георгиевичем Педаченко. Он поддерживал нас, еще не будучи директором Института. Другой нейрохирург, поддержку которого мы всегда чувствовали, — профессор Николай Ефремович Полищук. А скептики есть где угодно. Поэтому и сейчас встречаются люди, которые говорят, что эндоскопия — утопическое направление. Приходится переубеждать.
ВЗ Вы чувствуете на себе клеймо «второсортности»? Ведь существует миф, что военные врачи уступают гражданским.
— Да, к сожалению, существует. Но, думаю, нам просто завидуют! У нас качественнее финансирование, нет недостатка медикаментов и неплохое оборудование. В большинстве больниц до сих пор отделения в ужасном состоянии, а больные лежат в коридорах. Разруха! А миф, что у военных врачей две извилины мозга, — родом из Советского Союза. Но в конце концов время все расставило по местам. Работа госпиталя не стояла на месте, развивались в меру своих возможностей все отделения. И в настоящее время я не слышал от компетентных специалистов, что мы в чем-то отстаем.
ВЗ Отличается ли подготовка гражданского и военного нейрохирургов?
— Довольно существенно. Есть военно-медицинская академия и наш госпиталь как ее практическая база. То есть врачи, которые здесь работают, готовят студентов-медиков. Из нейрохирургии есть шестимесячные курсы, которые проводят после трех лет общей хирургической подготовки. В гражданской же системе медицинского образования все немного иначе: интернатура по нейрохирургии длится два года, а общей хирургии нет. Сказать, что лучше, сложно. Видимо для военных, особенно в связи с сегодняшними событиями в стране, три года общей хирургии являются уместными. Это дает большой багаж знаний. Но некий рудимент в этом есть, ведь глубокой специализации при такой системе не происходит. Общие знания обязательны, но специализация должна быть глубже.
ВЗ А почему вы с отцом выбрали военную специфику?
— Отец был из семьи военных, но мечтал стать хирургом. На то время это был единственный доступный для него путь к медицине. А я по образованию гражданский врач и не надевал пагоны до 2000 года — тогда я решил призваться из офицеров запаса в ряды действующей армии.
ВЗ До нынешнего времени, когда в стране продолжаются военные действия, испытывали в работе отделения приставку «военное»?
— До Майдана, наверное, нет. Мы работали преимущественно в штатном порядке. Армия сокращалась, иногда очень быстро. Нам также каждые полгода приходили сообщения о количестве сокращений. То есть общая тенденция сокращения армии отражалась и на работе госпиталя. Травматизма в рядах Вооруженных Сил было мало, и мы чувствовали себя военными, только когда в форме ходили на совещания к руководству. А профилизация госпиталя была направлена на гражданскую медицину.
ВЗ Отразилось ли это на квалификации врачей, которая нужна для военного времени? Не потеряли ли вы форму?
— Нет. Наоборот, военная медицина очень узкопрофильная. Ну, с чем мы сейчас имеем дело? Ранения, осколки, травмы… А в гражданской охране здоровья мы работали с рядом сложнейших патологий. Поэтому получилось так, что уровень квалификации, наоборот, вырос. Есть фундаментальные каноны лечения раненых бойцов, и достаточно их знать. Конечно, сейчас видим нюансы, которые расходятся с теоретическими знаниями. Например, в учебниках написано, что любое ранение головного мозга при наиболее качественных методах лечения дает 30% гнойных осложнений. Сейчас мы видим, что это не так. Таких осложнений возникает значительно меньше — до 5%, а зачастую и 2%. Вообще, сложнее оперировать пациента с опухолью мозга, чем с пулевым ранением. Другое дело, что в реанимации раненые лежат намного дольше и значительно хуже выходят из критических состояний. Сейчас наши анестезиологи очень озабочены: на сегодняшний день у нас в отделении лежит 37 бойцов, из них семеро — в реанимации. А были недели, когда количество раненых достигало 50 человек.
ВЗ Сколько бойцов прошло через ваше отделение от начала АТО?
— Общее количество по госпиталю — больше тысячи. Мы пролечили 200. Еще 150 сейчас находятся в психиатрии с психоорганическими поражениями. Понимаете, мы имеем дело с ситуациями, когда пуля или убивает на месте, или вызывает последствия, приводящие к инвалидности. Степень вероятности смерти очень высок. Поэтому немного раненых доживают до момента, когда их перевозят в госпиталь.
ВЗ Куда попадают бойцы после лечения в вашем госпитале? Отлажена ли система реабилитации?
— Есть несколько структур, которые принимают бойцов после лечения. Это Львовский и Одесский военные госпитали, где долечивают соответственно «спинальников» и пациентов с другими поражениями мозга, а также санаторий в городе Ирпень. Но к моменту реабилитации есть ряд социальных проблем, которыми мы занимаемся. Бойцов нужно уволить из рядов Вооруженных Сил. Этим занимаемся мы в отделении. Далее проводим их через комиссию по получению инвалидности. Поэтому период, в течение которого бойцы находятся у нас, достаточно длительный (три недели и более). Иногда люди лежат здесь в течение нескольких месяцев.
ВЗ Возможна ли ситуация, когда нейрохирурги будут нужны на местах, то есть в военно-полевых условиях?
— Нет, это исключено. Существует иерархия подхода к оказанию медицинской помощи раненым, разработанная во времена Афгана. Еще тогда оказалось, что раненые, которых оперировали «в поле», погибали от первичных или вторичных осложнений. Поэтому решили бойцов только перевязывать и сразу по возможности отправлять до ближайшего госпиталя. Эта схема работает и во время АТО. То есть если боец получил ранение под Луганском, его специальным транспортом направляют в Харьков. Голова — вещь сложная, и без МРТ лезть туда не стоит. Представьте, человек лежит без сознания, с ранением в голову, а какой именно вред нанесла пуля, мы сказать наверняка не можем. Кроме того, всегда есть вопросы зашивания раны. Когда бойца оперируют вне стен госпиталя, зашивать рану нельзя, ведь она нагноится. А это значит, что человека с открытой раной надо перевезти в многопрофильную больницу, которая имеет МРТ. Поэтому концепция такая, как я рассказал: всех везут в первую очередь в Харьков, там делают МРТ, оперируют и потом перевозят в Киев, Одессу, Львов или Винницу. Ведь харьковские больницы не безразмерны. Мы принимаем борт с ранеными каждые 3-4 дня. Далее определяемся с собственной тактикой: или повторно оперируем, или лечим медикаментозно.
ВЗ То есть в зоне АТО военных нейрохирургов нет?
— Есть два военных госпиталя, где работают два наших нейрохирурга. Но они, как правило, обрабатывают раны и оказывают другую помощь. Не оперируют. Разве что как исключение, когда другого варианта нет.
ВЗ Какие случаи за время военных действий вам лично запомнились больше всего?
— Запоминаются, к сожалению, самые страшные вещи, которых не видел до этого времени. Когда привозят раненого, у которого нет половины головы: думаешь, как этот человек до сих пор живет? Поражает то, что огнестрельные ранения или осколки делают основную массу людей калеками. Здесь приходится признать факт: медицина слабее пули. Ты можешь человека подлечить, заживить рану, но он все равно останется инвалидом. И, как правило, эти ребята — единственные дети в семье. Это ужасные человеческие трагедии. Но эмоциям здесь не место: нейрохирургу нужно идти в операционную и делать свое дело.
ВЗ Кстати, а что помогает вам сохранять спокойствие и равновесие?
— Нужно просто любить свою работу. Есть разные врачи: одни идут в операционную с удовольствием, на других ее стены давят морально или идут они туда по принуждению. Кроме этого, очень важна хорошая физическая подготовка. Вспоминаю, когда я был ассистентом, мне тоже не всегда хотелось по 10 часов стоять в операционной и ассистировать. На третьем часу, как правило, ассистент начинает зевать, ведь никаких решений он не принимает. Это продолжается до тех пор, пока ассистенту не дадут скальпеля в руки. Тогда уже ассистировать легче: ты понимаешь ход операции и предугадываешь действия хирурга. Кроме того, не стоит забывать, что нейрохирургия очень сложная специальность, и если хирург достойно выполнил свою задачу — он герой в собственных глазах! Поэтому чаще всего я выхожу из операционной с улыбкой.
ВЗ А как вам удается работать в одной операционной с отцом?
— Мы разделились. Я работаю утром, он — во второй половине дня. Я самостоятельно оперирую уже 12 лет, но я его ученик, а он мой учитель. К нему в операционную я ходил с 10-го класса. А со второго курса института — не посещал некоторые лекции, чтобы только попасть на операцию. Потом приходилось отрабатывать. Я имел план его операций на неделю и заранее решал, где мне место. С пятого курса я посещал его операции очень активно. Все мои однокурсники смотрели на меня, как на извращенца. Они жили «полноценной» студенческой жизнью, и им по другим причинам было важно просыпаться утром. То есть к своему будущему мы имели разные подходы, и большинство одногруппников даже на шестом курсе понятия не имели, кем хотят быть. Они не искали себя в медицине, поэтому я был «белой вороной». И я уверен, что медицина не прощает пассивности. К слову, я не вижу почти никого из своего курса среди врачей — видимо, это были случайные в медицине люди.
Розмову вела Беседу вела Татьяна ПРИХОДЬКО, «ВЗ»
